Война и мир: Москва на страницах романа

"Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором писал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа". (Лев Толстой. Война и мир).

Лев Толстой дал нам такое живое, такое настоящее описание Москвы во время наступления войск Наполеона, что обычному читателю осталось самое малое - внимательное прочесть - чтоб совершенно ясно представить себе картину происходившего.

"С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы".

Подводы с ранеными временно располагаются в московских домах, в т.ч. в доме Ростовых на Поварской.

"Дом Ростовых" на Поварской (Усадьба Сологубов). Сегодня это прекрасно сохранившаяся городская усадьба конца XVIII века, выдающийся памятник зрелого московского классицизма. Принадлежала сначала князьям Долгоруковым (до середины XIX в.), затем семейству графа и писателя В. А. Соллогуба. Тражиционно его называют «домом Ростовых», в котором Лев Толстой поселил героев романа «Война и мир»: об этом напоминает и мемориальная доска на доме.

В романе Толстого, как впрочем и в реальности, введенная в заблуждение градоначальником часть москвичей выходит для сбора и организации обороны города, которой не было: "Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы".

«Три горы» - это холмистая местность к западу от Садового кольца, на левом, возвышенном берегу Москвы-реки, в районе пересечения современной Рочдельской улицы и улицы Трёхгорный вал. Название местности произошло от древнего урочища. Эта местность известна с начала XV в. как владение князя В.А. Серпуховского (1353—1410), затем принадлежало Новинскому монастырю (до середины XVIII в.). С начала XIX в. вошла в состав Пресни.

Название "Три горы" сохранилось в наименованиях современной улицы Трёхгорный вал.

Лев Толстой описывает  отступление русских войск и вход в Москву французов. 

"Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки,  и позади себя - напирающие, бесконечные  массы войск.  И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы. К  десяти часам утра 2-го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою".

Дорогомиловский мост был сооружен в 1788 году. Надо сказать, что он регулярно разрушался паводками и восстанавливался. Именно по этому мосту  в сентябре 1812, после Бородинской битвы проходили и русские, и французские войска. 

"Наследниками" моста являются Бородинский (названный в честь известных событий) и современный транспортный Дрогомиловский, расположенные южнее.

"В это же время, в десять часов утра 2-го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26-го августа и по 2-е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды".

Наконец, Наполеон подает знак армии вступать в город: "Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков". 

Сегодня и Дрогомиловская, и Калужская и Тверская заставы сохранили свои имена в названии площадей. 

Далее, мы встречаем сравнение Москвы с оставленным улем пчел:  "Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей. Так пуста была Москва, когда Наполеон,  усталый,  беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого,  по его понятиям, соблюдения приличий,  - депутации. В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали. Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.   - Подать экипаж, - сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье,   - "Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!" - говорил он сам с собой. Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья. Le coup de theatre avait rate. "Москва пуста. Какое невероятное событие!"  Не удалась развязка театрального представления".

И снова на страницах романа разворачивается картина отступления русских с московских улиц.

" Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых. Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском. В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и  теснотой, возвращались назад  от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому-то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково-приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей - одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда-то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат-грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно-серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем-то говорили. Третий офицер подскакал к ним.

 - Что такое? Что такое? - спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед".

 Толстой описывает оставляемый город: "В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку".

Градоначальник Ростопчин в Москве: "Вечером 1-го сентября,  после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, - огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, - граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа. Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.

«Во время Отечественной войны 1812 г. , чтобы установить кратчайшую дорогу из города в сторону Лосиного Острова, проложили ещё один просек, позднее названны 4-м Лучевым. Здесь, в чаще Сокольничьей рощи, многие жители укрывались от наполеоновских солдат. После пожара 2812 г.  значительная часть Сокольничьей и других рощ была вырублена для восстановления в Москве деревянных домов, но вскоре рощи вновь разрослись.

Вступление в город французской армии: "В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король. Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость "le Kremlin".

К сожалению, великолепная Арбатская церковь Николы Явленного на Арбате (1593—1931), располагавшаяся на углу Арбата и Серебряного переулка, была уничтожена в советское время. В отличие отКремлевской крепости, которой повезло больше, ей удалось пережить и Наполеона, и прочих разрушителей. 

"Спустившись до конца Воздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу. В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам". 

Небольшая Кутафья башня и сейчас представляет собой вход в кремлевскую крепость через Троицкий мост и Троицкую башню (самую большую башню Кремля). Сооружена Кутафья башня была еще в 1516 году.  Невысокая, окруженная рвом и рекой Неглинкой, с единственными воротами, которые в минуты опасности наглухо закрывались подъемной частью моста, башня была грозной преградой для осаждавших крепость. 

"Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни. Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской". 

Интересен и показателен маршрут французов. Для москвича добираться до Лубянки и Маросейки от Воздвиженки было бы логично – через Охотный ряд, а не через Кремль, даже если бы это было бы очень просто. Но, очевидно, это объясняется не сколько тем, что раньше Охотный ряд не был широкой магистралью, как сейчас, а скорее тем, что сначала французы хотели занять Кремль. 

Начинается московский пожар: "Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара". Его видят отъезжающие от города москвичи: "Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 

Впервые это место упоминается как село Мытище в 1460 году. Название происходит от так называемой мытной пошлины (или «мыта»), взимавшейся с торговцев, шедших волоом из Яузы в Клязьму.  Сегодня Мытищи непосредственно граничит  с Москвлой по МКАД  в районе Ярославского шосее. И сегодня  Мытищи не относится к Москве, а  в 1812 году  это называлось «далеко уже отъехали». 

"Москва горела уже с разных сторон. Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор, Поварская, барки на Москве-реке и дровяной рынок у Дорогомиловского моста. Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда на Арбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело".